Женщины и Гитлер

«Моя невеста — Германия», — часто говорил Гитлер, и, хотя он шутил, все же в этой шутке была доля правды. Хотя Гитлер наслаждался обществом красивых женщин, он твердо собирался оставаться холостяком и подчеркивал это свое намерение всякий раз, когда возникал вопрос о браке.

После прихода к власти он часто просил фрау Геббельс пригласить на чай кого-нибудь из молодых актрис и с большим удовольствием приходил на эти чаепития, показывая себя обаятельным и галантным гостем. Обычно каждой приглашенной девушке он дарил букет цветов и бонбоньерку.

В один из подобных случаев я как-то сказал ему:

— Герр Гитлер, вам остается только сделать выбор. Я уверен, что ни одна женщина вам не откажет.

— Вы же знаете, Гофман, что я думаю. Да, я люблю цветы, но из-за этого я же не пойду в садовники!

Он не отдавал предпочтения никакому типу внешности. Больше всего его привлекала индивидуальность и родственный склад души. Простушка Гретхен или утонченная светская львица, пышнотелая или по моде стройная — все они по-своему восхищали его. Если б он вообще имел какие-то предпочтения, то я сказал бы, что ему нравились элегантные, тонкие женщины. Кроме того, он ничего не имел против губной помады и лака для ногтей, которые так сурово осуждались в партийных кругах.

В старые времена, когда в партии возникла дискуссия по поводу коротких стрижек, партийные консерваторы призывали «не допускать женщин с короткими стрижками на партийные собрания», но Гитлер решил дело в пользу коротких волос.

Он отверг форму, первоначально разработанную для Союза германских девушек, и заявил, что в вопросе женской униформы мы должны следовать примеру аналогичных союзов за границей. На первом же торжественном параде, который проходил в его присутствии, он обратился к вождю гитлерюгенда моему зятю Бальдуру фон Шираху:

— Что за мешки! На бедных девочек не посмотрит ни один мужчина. Партия не собирается выращивать племя старых дев!

По приказу Гитлера известному берлинскому модельеру поручили сконструировать новую форменную одежду для женских отрядов молодежного движения, и эти модели, куда более привлекательные, тут же вошли в обиход.

Во время борьбы за власть Гитлер хорошо понимал роль женщины как фактора политического влияния и был убежден, что женский энтузиазм, упорство и фанатизм могут иметь решающее значение. На митингах в его поддержку женщинам отводилась особая роль. Задолго до начала митинга, вооружившись спицами и швейными иглами, эти «неподкупные»{10} садились в первых рядах и тем самым не подпускали слишком близко к Гитлеру оппонентов, без которых не обходился ни один митинг.

Их восторженные возгласы и яростные овации, прерывавшие речи Гитлера, обычно определяли успех первых митингов. Эти женщины были лучшими партийными агитаторшами; они убеждали мужей примкнуть к Гитлеру, они жертвовали свободным временем ради политических мероприятий и полностью посвящали себя делу партии.

Хотя они часто приводили Гитлера в смущение, ему не оставалось иного выбора, кроме как принимать восторг и преклонение, которые щедро расточали ему эти преданные сторонницы, — и надо сказать, зачастую весьма надоедливым образом! Это правда, что женщины сыграли решающую роль в партийном строительстве, но нельзя отрицать и того, что их неуемное рвение подняло не одну бурю в политическом стакане.

Однако женщины почти не допускались к управлению партийными делами, и в Третьем рейхе ни одна женщина не занимала важного положения.

— Я никому не дам совать палец в мой политический пирог, — как-то сказал мне Гитлер. — И уж конечно, женщине!

Мы столько раз отмечали Новый год с Гитлером, но никогда у нас не было таких же счастливых и беззаботных праздников, как в первые годы дружбы. Уже в то время Гитлер не пил спиртного, и, хотя его воздержанность в некотором смысле обуздывала компанию, она совсем не портила вечеринку, но удерживала веселье в разумных рамках.

После того как Бергхоф расширили и пристроили к нему несколько гостевых комнат, Гитлер стал приглашать туда членов своего ближайшего круга с женами, чтобы вместе отпраздновать Новый год. Это были по-настоящему веселые праздники, хотя самое буйное веселье обычно начиналось только после ухода Гитлера, то есть вскоре после полуночи. Ему очень нравились традиционные новогодние игры и гадания с помощью расплавленного свинца{11}.

Очень соответствовал случаю обычай берхтесгаденских горных егерей, которые ровно в двенадцать часов встречали Новый год выстрелами из огромных охотничьих ружей. Громоподобные отзвуки отражались от окружающих холмов, и, когда стихало последнее эхо, сквозь зимнюю ночь до террас Бергхофа долетал колокольный звон берхтесгаденской церкви. Красота и торжественность этого момента всегда глубоко волновала нас. Новогодний охотничий ритуал уходил в глубь веков, и Гитлер поддерживал его тем, что каждый год делал горным егерям щедрый дар в виде запасов пороха, когда после стрельбы депутация егерей приходила в Бергхоф, чтобы поблагодарить Гитлера и пожелать ему всего наилучшего в наступающем году.

Мои мысли невольно возвращаются к кануну нового 1925 года, который Гитлер провел в моем мюнхенском доме. Мы собрались скромной компанией примерно из двадцати молодых людей и девушек из числа наших близких друзей из творческой среды. Комнаты весело украшали цветы, китайские фонарики и цветные бумажные гирлянды; в эркере столовой стояла ель в своей нетронутой красоте, увенчанная крошечной фигуркой младенца Иисуса, и «снег» на ней сверкал в отсветах множества разноцветных свечей. Праздничный ужин состоял из холодного фуршета, стол ломился под тяжестью всевозможных вкусностей, которые так любят немцы и так искусно готовила моя жена: там были бутерброды с маслом и горами восхитительных колбас и прочих деликатесов, разные салаты, а еще большой поднос с разноцветными желе, кремами, кексами и пирожными, которые только можно себе вообразить. На удобном расстоянии друг от друга стояли большие чаши с крюшоном из белого и красного вина, любовно приготовленные моей собственной умелой рукой, а для тех джентльменов, которые предпочитали что-нибудь более бодрящее или что-нибудь менее сладкое, на маленьких столиках по бокам маняще выстроились бутылки шнапса и пива.

Словом, это была обычная новогодняя вечеринка, беззаботная компания близких друзей, любителей повеселиться, с игрой и музыкой, чуть-чуть флирта, много смеха и хорошего настроения, поцелуи под омелой{12} и добрые пожелания в последний час уходящего года.

Вечеринка едва началась, когда меня спросили, придет ли Адольф Гитлер.

— Нет, — сказал я, — я приглашал его, но, кажется, в этом году он уже не сможет выбраться.

— Ах, Генрих, какая жалость! — воскликнула одна молодая девушка. — Мне так хочется на него посмотреть. Ты не мог бы позвонить ему, ну еще один разочек, и уговорить его прийти?

Компания очень настаивала, и я решил еще раз попытать удачи. К моему удивлению, Гитлер согласился зайти, но «только на полчаса».

Все очень волновались, дожидаясь его прихода. Кроме меня самого, никто лично не был с ним знаком, и, когда он в конце концов появился, его встретили с большим энтузиазмом, особенно дамы.

Я еще раз стал свидетелем того, каким огромным влиянием на женщин он обладал. В визитке он выглядел очень элегантно. Тогда он еще не начал носить спадающую на лоб челку, и выражение скромной сдержанности только увеличивало его притягательность. Его усики очаровали женщин, хотя лично мне они кололи глаза.

Одна из дам прямо-таки потеряла голову из-за Гитлера. Она завела с ним долгий разговор и очень ловко подвела его под омелу. (Мне так нравился этот английский обычай, что я завел его у себя в доме.) Заманив его в нужное место, эта молодая женщина, работавшая у меня в фотоателье и хорошенькая как картинка, обвила шею ни о чем не догадывавшегося Гитлера и крепко его поцеловала. Я никогда не забуду изумления и ужаса, написанного на его лице! Шаловливая сирена тоже почувствовала, что перегнула палку, и в комнате воцарилось неловкое молчание. Ошарашенный и беспомощный, как ребенок, Гитлер стоял, закусив губу и пытаясь справиться с гневом. Атмосфера, которая с его приходом уже приобрела налет официальности, теперь стала просто ледяной.

— Не принимайте слишком всерьез этот старинный обычай, — сказал я, стараясь как-то выйти из неловкой ситуации. — Я рад, что это случилось с такой молодой и прелестной гостьей, а не с кем-нибудь постарше. Но вам же всегда везло с женщинами, герр Гитлер!

Но в этот раз я, видимо, обманулся и не сумел разрядить ситуацию.

Так же сильно Гитлер ненавидел «добрые советы», вероятно, это была одна из причин, почему он редко появлялся в обществе, за исключением лишь нескольких семей. Он терпеть не мог «политических тетушек», как он называл женщин, стремившихся давать ему добрые советы.

Лишь изредка говорил он о своих родственниках. За все двадцать пять лет нашей дружбы он ни разу не заговорил о своем брате Алоисе Гитлере, который владел рестораном на Виттенбергплац в Берлине, и Алоиса Гитлера никогда не видели в рейхсканцелярии. Его младшая сестра Паула, жившая в Вене, поддерживала с ним нерегулярную переписку, но мне вспоминается, что после ее достаточно долгого пребывания в Оберзальцберге Гитлер более чем на три года прервал с ней всякое общение.

В моменты покоя и приятного отдыха он любил непринужденно побеседовать об искусстве и литературе, философии и прочих вещах, приходивших ему в голову. По таким вопросам, как кумовство и наследственность, он придерживался категорического и четкого мнения.

— То, что один из членов семьи достиг величия, — заявлял он, — еще не причина думать, что у всех его братьев и сестер есть талант.

Кумовство он считал не только бесчестно отвратительным, но и в корне опасным и глупым; и в поддержку своего мнения он любил приводить в пример Наполеона.

— Давая высокие посты и сажая на троны завоеванных стран совершенно не пригодных к этому братьев и заурядных родственников, он не только выставлял себя в нелепом виде и терял популярность, но и приближал свое падение. Ибо в трудный час именно эти посредственности обернулись против него в эгоистичной и отчаянной попытке сохранить богатство и власть, которыми они были обязаны его щедрости.

Так он шел по предназначенному судьбой пути, сознательно забывая о семье. Насколько я знаю, Алоис до сих пор живет в Берлине, а его сестра, милая, простая и мягкая женщина, по-прежнему живет в скромной и счастливой безвестности своего баварского дома.

По вопросу наследственности он придерживался столь же твердых убеждений. «История, — говорит он, — дает немало доказательств того, что сын великого человека очень редко сам достигает величия, если такое вообще бывает. И это вполне в природе вещей. С точки зрения евгеники, сын почти всегда наследует материнские черты, а так как большинство великих людей выбирают себе в жены женщин, которые могут дать им отдых от государственных дел, из этого неизбежно следует, что их сыновья редко наследуют качества, жизненно необходимые для того, чтобы наследник мог с честью занять высокое место своего отца».

Убежденность Гитлера в том, что его преемник должен быть человеком, равным ему по умственным способностям, что сам он никогда не сможет зачать сына, обладающего нужными качествами, и что проблема возможной преемственности власти только усугубится, если у него будет сын, и может отрицательно сказаться на будущем Германии, была, несомненно, главной причиной его решения никогда не жениться.

Его сводная сестра фрау Раубаль была старше Гитлера и всецело предана ему и позднее на длительное время стала его экономкой в Оберзальцберге. У нее было две дочери и сын, работавший школьным учителем в Линце. Во время войны он попал в плен под Сталинградом, и, когда к Гитлеру обратились с предложением о том, чтобы содействовать освобождению своего племянника, он резко отказал, сказав, что не имеет права делать исключений. Старшую дочь фрау Раубаль Ангелику все мы звали Гели.

Личный столик Гитлера в кафе «Хек», излюбленном месте мюнхенских кофейных завсегдатаев, оккупировала мужская компания. Женщины очень редко допускались в наш интимный круг, но и тогда им никогда не позволяли оказываться в его центре, и женщина должна была оставаться на виду, но не на слуху. Признаться, Гитлер никогда не скупился на галантные комплименты и любезности, но в остальном дамы должны были считаться с обычаями нашего кружка. Порой они принимали некоторое участие в разговоре, но им никогда не дозволялось разглагольствовать или противоречить Гитлеру.

Однако в 1927 году как-то раз за нашим столиком оказалась прелестная девушка, пленившая всех своей безыскусной и беззаботной манерой. Это была племянница Гитлера Гели Раубаль; и с того момента, когда бы Гели ни оказывалась в нашей компании, она становилась ее центром, и даже Гитлер вполне охотно отходил на второй план.

Гели Раубаль была прелестна. Бесхитростно и без малейшего кокетства ей удавалось одним своим присутствием приводить всех в хорошее настроение. Мы без исключения были преданы ей — особенно ее дядя Адольф Гитлер. Ей даже удалось уговорить его пойти с ней по магазинам — настоящий подвиг! Я хорошо помню, как Гитлер рассказывал мне, что он ненавидит, когда Гели примеряет шляпы или туфли, рассматривает тюки тканей, на полчаса завязывает серьезный разговор с продавщицей и потом, не найдя ничего подходящего, уходит из магазина. И хотя он знал, что так будет всякий раз, как они с Гели пойдут за покупками, он всегда преданно следовал за ней, словно ягненок.

Под ее влиянием Гитлер стал больше бывать в обществе. Они часто вместе ходили в театр и кино, но больше всего Гитлеру нравилось кататься с ней на машине и устраивать пикники в каком-нибудь прелестном лесном уголке недалеко от города.

К тому времени, то есть к 1927 году, Гитлер уже пользовался большой популярностью. Стоило ему появиться в баре или ресторане, как его тут же окружали члены партии и охотники за автографами, поэтому он предпочитал проводить свободное время в узком кругу близких друзей в спокойном уединении под сенью деревьев. Однако и там он оставался сдержанным. Его отношение к Гели всегда было корректным и благопристойным, и только его взгляд, когда он смотрел на нее, нежность в голосе, когда он обращался к ней, выдавали глубину его привязанности.

Когда Гитлер переехал в дом 16 по Принцрегентштрассе, он поселил ее в красивой, подходящей для юной девушки комнате с восхитительной обстановкой, изготовленной на лучших мебельных фабриках Мюнхена. В этом холостяцком доме витал дух какой-то простоты. Гитлер не упускал случая похвалить поварское искусство Гели; и это неудивительно, что Гели добивалась успеха в кулинарии, так как ее мать, которая в течение долгого времени вела хозяйство Гитлера, была исключительной кухаркой.

Дядя относился к Гели с благоговением, можно сказать, преклонялся перед ней, и даже мысль о любовной связи наверняка не приходила ему в голову. Для него она олицетворяла идеал молодой женщины — красивая, свежая и неиспорченная, веселая и умная и такая же чистая и прямодушная, какой сотворил ее Бог. Он наблюдал за ней и любовался ею, словно какой-то ученый муж, открывший редкий и прекрасный цветок, и единственной его заботой было лелеять и защищать ее. Много лет он нанимал известного учителя пения, чтобы он давал ей уроки, но что касается ее личной жизни, то тут он не проявлял такого великодушия и, казалось, был одержим желанием постоянно присматривать за ней.

Но Гели, девушка двадцати лет с непоседливым характером, хотела быть свободной, путешествовать и встречаться с людьми, а не сидеть тихо день за днем за тем же столиком в том же кафе. Она мечтала пойти на масленичный бал, но Гитлер не хотел и слышать об этом. Однако Гели настаивала и не давала ему покоя, пока он в конце концов не согласился — но только на том условии, что вместе с ней пойдем мы с Максом Амманом, владельцем «Фёлькишер беобахтер» и очень старым и доверенным другом Гитлера. Он велел, чтобы мы отвели ее в «Дойчес театер», где проходил знаменитый бал-маскарад, и нам с Амманом пришлось пообещать, что мы уведем Гели с бала ровно в одиннадцать часов!

Мне поручили заказать известному модельеру Инго Шредеру несколько эскизов платьев для Гели на этот случай. Когда я передал их Гитлеру, он выбросил их всем скопом. Он сказал, что эскизы очень красивы, просто великолепны, но слишком вызывающи, и Гели наденет обычное вечернее платье.

Когда Гели и мы по обе стороны от нее, словно два хранителя ее невинности, покинули бал в одиннадцать часов, ее настроение отнюдь нельзя было назвать праздничным, и я должен признаться, что мы ей сочувствовали. На таком балу главное веселье начинается только после полуночи.

Театральный фотограф запечатлел нас троих — разумеется, не веселой кампанией с бокалами пенного шампанского, но строгой официальной группой, где Гели стояла между двумя сторожевыми псами; и это фото Гели своевременно представила дяде на следующий день.

Я напрямик высказал Гитлеру свои мысли.

— Герр Гитлер, — сказал я, — Гели не просто плохо переносит несвободу, в которой живет, она из-за этого совершенно несчастна. Это было очень заметно на балу. Хоть вы и разрешили ей пойти на бал, вы не дали ей никакой возможности повеселиться, наоборот, вы только еще сильнее подчеркнули невыносимо узкие рамки, в которые ее загоняете.

— Знаете, Гофман, — ответил он, — я принимаю будущее Гели так близко к сердцу, что чувствую своим долгом лично присматривать за ней. Да, я люблю Гели, я мог бы на ней жениться! Но вы знаете мое мнение насчет женитьбы, вам хорошо известно, что я твердо решил оставаться холостяком. Поэтому я сохраняю за собой право наблюдать, с какими мужчинами она общается, пока не появится подходящий человек. То, что сейчас Гели кажется несвободой, на самом деле есть разумная предосторожность. Я намерен позаботиться о том, чтобы она не попала в сети какого-нибудь бесчестного авантюриста или мошенника.

Конечно, Гитлеру не приходило в голову, что Гели глубоко влюблена в кого-то другого, в человека, которого знала с давних венских дней.

Кто он, что было между ними, отвечал ли он ей взаимностью, а если да, то почему они не поженились, никто точно не знает. Гели была очень скрытной девушкой. Ее самой близкой подругой была моя жена Эрна, которая любила ее и восхищалась ею, не только как творческая натура, очарованная прекрасным, но и как человек, любующийся многими достоинствами ума и характера Гели. Хотя их связывали очень близкие отношения, лишь однажды несчастная Гели, возможно, уже не в силах выносить свое бремя и ища утешения у более зрелой женщины, приоткрыла завесу, скрывавшую самые затаенные мысли. Но снова, как бы раскаиваясь в своем порыве, остановилась, едва только начав.

— Вот так! И никто не может ничего поделать, ни я, ни ты. Так что поговорим о чем-нибудь другом, — резко сказала она.

Моя жена поняла лишь то, что Гели влюблена в одного венского художника и ужасно несчастна из-за этого. И, несмотря на все свое нежное сочувствие, несмотря на предложенную помощь, если только она может чем-то помочь, Эрна больше не добилась от Гели ни единого слова.

Прекрасное настроение, которое всегда демонстрировала Гели, было не более чем притворство. Конечно, ей льстило, что дядя, всегда такой серьезный и неприступный, скрывавший все свои чувства от остальных, так предан ей и отбрасывает сдержанность в ее присутствии. Она не была бы настоящей женщиной, если бы галантность и щедрость Гитлера не производили на нее впечатления. Но его жесткий контроль за каждым ее шагом, запрещение водить знакомство с мужчинами и бывать в обществе без его присмотра казались невыносимы этому характеру, свободному как ветер.

Возможно, я единственный до конца понимал, что она чувствует. Я изо всех сил старался убедить Гитлера относиться к ней по-другому, но мои усилия ни к чему не привели. Он очень сильно боялся потерять Гели и был уверен, что только теперешними методами может уберечь ее от опасности.

Конечно, Гели знала, что Гитлер влюблен в нее, но она не подозревала о силе его любви, столь глубокой и столь эгоистичной, как любая великая любовь. Она с ужасом осознала правду после одного вполне невинного происшествия.

Однажды мой друг Эмиль Морис, один из старейших членов партии, который много лет был шофером Гитлера, пришел ко мне бледный, взбудораженный, сам не свой от волнения. Дрожа под впечатлением от пережитого, он рассказал, как заехал к Гели с абсолютно невинным визитом. Они шутили, смеялись и болтали о всякой всячине, как это всегда бывало в компании с Гели. Вдруг в комнату вошел Гитлер. «Никогда в жизни я не видел его в таком состоянии», — сказал Морис. Побагровев от гнева и возмущения, Гитлер яростно набросился на него. Последовала столь ужасная сцена, что Морис всерьез испугался, как бы Гитлер не застрелил его на месте.

Прямо скажем, понадобилось немало времени, чтобы к Гитлеру в достаточной мере вернулось хладнокровие и он смог терпеть присутствие Мориса, не впадая в бешенство.

17 сентября 1931 года Гитлер пригласил меня в долгую поездку на север. Когда я приехал к нему в дом, там была Гели, она помогала ему собраться. Когда, уходя, мы спускались по лестнице, Гели перегнулась через перила и крикнула:

— Au re voir, дядя Адольф! Au re voir, герр Гофман!

Гитлер остановился и посмотрел вверх. На мгновение он задержался, потом повернул назад и опять поднялся, пока я дожидался его у передней двери. Очень скоро он вернулся.

Мы молча сели в машину и поехали в направлении Нюрнберга. Когда мы проезжали через Зигестор, он вдруг обернулся.

— Не знаю почему, — сказал он, — но мне очень тревожно.

Я постарался ободрить его. Все дело в погоде, этот фён — южный ветер — всегда нагоняет тоску. Но Гитлер не отзывался, и мы молча проехали всю дорогу до Нюрнберга, где остановились в партийной гостинице «Дойчер хоф».

Потом мы выехали из Нюрнберга и направились в Байройт, когда в зеркале заднего вида Гитлер увидел догонявшую нас машину. Из соображений безопасности мы в те годы, как правило, не давали машинам обгонять нас. Гитлер хотел было сказать Шреку, чтобы он прибавил скорость, но заметил, что ехавший за нами автомобиль — такси, а рядом с водителем сидит посыльный из гостиницы и неистово подает знаки, чтобы мы остановились.

Шрек затормозил у обочины. Мальчик, пыхтя от возбуждения, подбежал к Гитлеру и сказал, что Гесс хочет говорить с ним из Мюнхена по срочному делу и ждет на телефоне. Мы развернулись и поспешили назад в гостиницу.

Автомобиль не успел остановиться, как Гитлер выпрыгнул из него и бросился в гостиницу, а я последовал за ним так быстро, как мог. Бросив шляпу и стек на стул, он ворвался в телефонную будку. Он даже не закрыл за собой дверь, так что мы всё ясно слышали.

— Гитлер у телефона, что случилось? — Он сипел от волнения. — О господи! Это ужасно! — воскликнул он после короткой паузы, и в голосе его прозвучало отчаяние. Потом он произнес твердо, почти крикнул: — Гесс! Отвечай мне прямо, она жива, да или нет?.. Гесс, поклянись честью офицера… скажи мне правду — жива она или нет?.. Гесс!.. Гесс!.. — Он уже кричал.

Казалось, ему не отвечают. Либо связь прервалась, либо Гесс повесил трубку, чтобы не отвечать. Гитлер вылетел из телефонной будки с застывшим, безумным, стеклянным взглядом. Он повернулся к Шреку.

— Что-то случилось с Гели, — сказал он. — Мы возвращаемся в Мюнхен — гоните что есть силы! Я должен увидеть Гели живой!

Из отрывков, которые я слышал, было ясно, что с Гели случилась какая-то беда, но я не знал подробностей и не смел спрашивать.

Безумство Гитлера оказалось заразным. Шрек до предела вжал в пол педаль акселератора, и машина с визгом понеслась в Мюнхен. В зеркале я видел отражение лица Гитлера. Он сидел сжав губы, уставясь невидящими глазами в ветровое стекло. Никто не вымолвил ни слова, все мы погрузились в свои мрачные мысли.

Наконец мы добрались до его дома и услышали ужасную весть. Гели уже сутки была мертва. Она взяла из арсенала Гитлера маленький пистолет калибра 6,35 и выстрелила себе в сердце. Если бы ей вовремя оказали помощь, сказал врач, возможно, ее удалось бы спасти. Но она застрелилась у себя в комнате, выстрела никто не слышал, и она истекла кровью.

Осмотрев ее, врач предположил, что она, вероятно, застрелилась вскоре после нашего отъезда. Тело вернули после дознания, и к нашему приезду оно уже лежало приготовленное для похорон. Ее несчастная мать встретила нас в слезах, с нею были Гесс, государственный казначей Шварц и фрау Винтер, экономка Гитлера.

Фрау Винтер рассказала мне, что произошло в доме после нашего отъезда. Как я уже говорил, Гитлер вернулся, чтобы попрощаться с ней еще раз. Нежно погладив ее по щеке, он прошептал ей на ухо какие-то ласковые слова; но Гели оставалась мрачной и сердитой. «Знаете, — сказала она фрау Винтер, — у нас с дядей нет ничего общего».

На самом деле Гитлер в тот самый день вернулся в Мюнхен из какой-то поездки, и, хотя он знал, что пробудет дома всего несколько часов, он послал за Гели и ее матерью, которые в то время находились в Оберзальцберге. А так как он должен был подготовиться к предстоявшей нам поездке, то не имел возможности уделить ей много внимания.

Гели была подавлена, сказала фрау Винтер, и несчастна, когда жила в доме Гитлера. С этим я согласился, но ее дальнейшие слова только запутали дело. Насколько мне известно, Гели была тайно влюблена в кого-то, но фрау Винтер категорически настаивала, что она любила именно Гитлера и что в этом ее убедили множество мелочей и слов.

Знал ли Гитлер, что у Гели были причины для самоубийства, или он просто предчувствовал дурное? «Мне очень тревожно» — эти слова просто выражали подсознательное беспокойство или его последнее прощание с Гели дало какую-то причину для тревоги? Эти вопросы никогда не получат ответа, и мы никогда не узнаем истинные причины самоубийства этой прелестной девушки.

Гели вовсе не относилась к истерическому, склонному к самоубийству типу. У нее была беззаботная натура, чистый и здоровый взгляд на жизнь, и потому ее мысли покончить с собой казались еще невероятнее.

В ее комнате нашли неоконченное письмо венскому учителю пения, в котором она говорила, что хочет приехать в Вену и брать у него уроки. Неясно, может быть, Гели написала ему из-за того, что случайно нашла в кармане своего дяди письмо от Евы Браун. Но Гели больше нет; она собственной рукой свела счеты с жизнью, а по какой причине и что за этим стояло, навеки останется тайной.

По словам фрау Винтер, вскоре после нашего отъезда Гели сказала ей, что пойдет в кино с подругой, и попросила фрау Винтер ничего не готовить на ужин. Поэтому фрау Винтер нисколько не обеспокоилась, когда в тот вечер не увидела Гели.

Только на следующее утро, когда Гели не появилась, по своему обыкновению, к завтраку, она поднялась и постучала в дверь. Не получив ответа, фрау Винтер попробовала заглянуть в замочную скважину, но в ней торчал ключ, и дверь была заперта изнутри. Сильно встревоженная, она позвала мужа, который выбил дверь. Открылась ужасная картина: мертвая Гели лежала на полу в луже крови, а в углу дивана валялся пистолет. Фрау Винтер немедленно сообщила матери Гели и отправила записку Рудольфу Гессу и Шварцу.

По просьбе матери тело девушки отвезли в Вену, и там она нашла последний приют.

Благоговение Гитлера перед памятью Гели приняло форму чуть ли не религиозного поклонения. Собственной рукой он запер дверь ее комнаты и запретил входить туда кому-либо, кроме фрау Винтер. И много лет по его указанию фрау Винтер ежедневно ставила в комнате букет свежих хризантем, любимых цветов Гели.

Он заказал нескольким знаменитым художникам написать ее портреты с множества фотографий, и эти портреты вместе с бронзовым бюстом, очень похожим на живую Гели, который изваял Фердинанд Либерман, занимали своего рода святилища в рейхсканцелярии и во всех его резиденциях.

Два дня я не видел Гитлера. Хорошо зная его характер и понимая, что в таких ужасных обстоятельствах он предпочтет одиночество, я не пытался связаться с ним. Вдруг в полночь у меня зазвонил телефон. Я сонно встал и снял трубку.

— Гофман, вы еще не спите? Можете заехать ко мне ненадолго? — Я услышал голос Гитлера, хотя странно незнакомый, безнадежно усталый и апатичный.

Через четверть часа я был у него.

Он лично открыл мне дверь. С безутешным видом и серым лицом он молча пожал мне руку.

— Гофман, — сказал он. — Можете оказать мне услугу? Я не могу оставаться в доме, где умерла моя Гели. Мюллер предложил мне свой дом в Санкт-Квирине на берегу Тегернзее. Вы не могли бы поехать со мной? Я хочу провести там несколько дней, пока ее не похоронят, тогда я поеду к ней на могилу. Мюллер обещал мне, что он отошлет всех слуг. Со мной там будете только вы. Можете сделать это для меня? — В его голосе была настойчивая мольба, и, конечно, я без раздумий согласился.

На следующий день мы выехали.

В Санкт-Квирине эконом передал мне ключи от дома и ушел, бросив потрясенный и сочувственный взгляд на Гитлера, который, казалось, был совершенно раздавлен. До места нас довез Шрек, и его тоже отослали. Перед тем как войти, он тайком шепнул мне, что забрал револьвер Гитлера, так как боялся, что Гитлер от отчаяния может покончить с собой. И так мы остались в полном одиночестве. Гитлер занял комнату на втором этаже, а я прямо под ним этажом ниже.

Мы с Гитлером были в доме совершенно одни. Не успел я выйти после того, как проводил его в комнату, как он, сцепив руки за спиной, принялся ходить взад-вперед. Я спросил, чего бы ему хотелось съесть, но он только молча покачал головой. Все же я принес ему стакан молока с печеньем и оставил.

У себя в комнате я стоял у окна, прислушиваясь к монотонному, ритмичному звуку шагов над головой. Это длилось час за часом, без остановки. Спустилась ночь, а я все слышал, как он ходит туда-сюда, туда-сюда. Убаюканный однообразным звуком, я на миг задремал в кресле. Вдруг что-то резко вывело меня из сонного состояния. Шаги прекратились, и воцарилась мертвая тишина. Я вскочил. А вдруг он… Тихо, очень осторожно я проскользнул на второй этаж. Пока я поднимался, подо мной едва поскрипывали деревянные ступени. Я подошел к двери, и, слава богу, из-за нее снова послышались шаги. Чуть успокоившись, я прокрался назад к себе.

Так это и продолжалось, час за часом, бесконечно, всю ночь. Я возвращался в воспоминаниях к нашим прежним приездам в этот идиллический дом, приютившийся на берегу озера Тегернзее. Как все было по-другому!

Смерть Гели потрясла моего друга до глубины души. Чувствовал ли он, что виноват? Мучил ли себя угрызениями совести и упреками? Что он будет делать? Все эти вопросы стучали у меня в висках, но ни на один из них я не находил ответа.

Ночное небо осветилось зарей, и я никогда еще так не радовался наступающему дню. Я снова поднялся на второй этаж и тихо постучал в дверь. Нет ответа. Я вошел, но Гитлер, забыв обо мне, ничего не замечал. Сцепив руки за спиной, невидящим взглядом уставясь вдаль, он все продолжал мерить шагами комнату. Его лицо посерело от муки и вытянулось от усталости. Его портила щетина, темные круги черной тенью залегли под опухшими глазами, а губы вытянулись в горькую, безутешную линию. К молоку и печенью он так и не притронулся.

Я спросил, может быть, он все-таки постарается что-нибудь съесть. Но снова ответом мне было только едва заметное покачивание головы. Ему обязательно нужно поесть, подумал я, или он сломается. Я позвонил к себе в Мюнхен и спросил, как готовить макароны — его любимое блюдо. Четко следуя полученным инструкциям, я попробовал свои силы в кулинарном искусстве. По-моему, результат вышел неплохой. Но мне опять не повезло. Хотя он обожал макароны, хотя я до небес превозносил их чудесный вкус и умолял его съесть хоть немного, казалось, он меня просто не слышит.

День медленно тащился к вечеру, и наступила следующая ночь, еще ужаснее, чем предыдущая. Почти исчерпав терпение, я из последних сил старался не заснуть, надо мной все слышались шаги, они стучали и гремели у меня в голове. Как будто страшное возбуждение не давало ему присесть ни на минуту, и он никак не мог утомить себя. Наступил следующий день. Я сам находился в полуобморочном состоянии. Я двигался и действовал механически, на инстинкте. Но шаги сверху все не прекращались.

Позднее, вечером, мы узнали, что Гели похоронили, и теперь ничто не мешало Гитлеру поехать в Вену. Мы уехали в тот же вечер. Гитлер молча занял место рядом с шофером. Почти непереносимое напряжение, которое удерживало меня, спало, и около часа я, изможденный, проспал в машине. Рано утром мы въехали в Вену, но за весь долгий путь с губ Гитлера не сорвалось ни слова.

Мы поехали через город прямо к центральному кладбищу. Там Гитлер в одиночестве пошел к могиле, где его ожидали Шварц и Шауб, его личный адъютант. Через полчаса он вернулся и дал указание везти его в Оберзальцберг.

Едва он сел в машину, как начал говорить. Его взгляд был неподвижно устремлен в лобовое стекло, казалось, он думает вслух.

— Итак, — произнес он. — Пусть начнется борьба. Борьба, которая увенчается победой.

Все мы почувствовали огромное и радостное облегчение.

Через два дня он выступал в Гамбурге, и с тех пор он стремительно носился из города в город, с митинга на митинг. Его речи захватывали и завораживали, как никогда раньше, и в тот миг, когда он поднимался на трибуну, казалось, что от него исходит почти сверхчеловеческая сила убеждения.

Если в его жизни и существовала женщина, на которой он искренне хотел бы жениться, это была его племянница Гели. Его любовь к этой красивой и умной девушке была столь же велика, сколь и владевшие им политические страсти. И хотя она не помешала бы грандиозному труду по возрождению страны, безусловно, совершенному им, вполне возможно, что в семейных узах, в блаженстве домашнего очага, вкупе со сдерживающим влиянием Гели он не так стремился бы к международным авантюрам, которые в конечном итоге привели его к гибели.

Ни одну женщину в наше время не окружает столько сенсаций, сколько любовницу и позднее жену Гитлера Еву Браун. Лишь несколько человек знали о ее существовании, но и они хранили молчание.

Быть может, мы с женой лучше кого-либо другого изнутри знали историю Гитлера и Евы Браун. Позвольте мне сразу же заметить, что тех, кто возьмется за эту главу, страстно предвкушая сенсационную и блестящую любовную историю, ждет сильное разочарование. Гитлер в личной жизни был скромен и очень застенчив, и, насколько мы знали или замечали, никакой любовной истории вообще не существовало. Средняя из трех дочерей преподавателя ремесленного училища Фрица Брауна, Ева получила образование в женском католическом институте в Зимбахе, городе на берегу Инна напротив Браунау, где родился Гитлер. Закончив коммерческий курс, в 1930 году она стала работать продавщицей при моей фотостудии и, несмотря на свои девятнадцать лет, сохраняла некоторую детскую наивность.

Все ее мысли были заняты своей стройной, изящной фигурой. Ее голубые глаза и круглое лицо в обрамлении темно-русых волос позволяли назвать ее хорошенькой — этакая безличная миловидность, будто сошедшая с коробки шоколадных конфет. Она обожала рассказывать всем моим работникам, что почти всю свою одежду шила сама, и ее платья были и со вкусом придуманы, и умело сшиты, а о губной помаде и лаке для ногтей она в то время и не мечтала.

Она проявляла некоторый интерес к музыке и предпочитала песенки в дансинге. Лишь позднее она стала немного интересоваться театром, но больше кинематографом.

За исключением нескольких небольших перерывов, Ева Браун проработала у меня до 1945 года. Начиная с 1943-го, когда все женщины трудились для фронта, она вернулась ко мне по просьбе Гитлера и работала в моей художественной типографии...