Смерть всегда остается некоей величественной и пугающей человека тайной – сколько бы он ни знал о ней, сколько бы ни читал, ни слышал, ни сталкивался с ней, ни видел ее. Даже опыт пережитой клинической смерти не делает смерть как таковую более ясной и менее загадочной. Мы не знаем, как решается – не здесь, на земле, а на небесах, у Господа, – когда призвать человека в другую, вечную жизнь. Не знаем, когда этот призыв, на который невозможно не откликнуться, прозвучит в отношении наших близких, в отношении нас самих. Не знаем даже того, как именно умирает человек, что происходит с ним, почему еще за мгновение перед этим он был жив и вот – жизнь покинула его. Смерть не просто тайна, она еще и таинство.

А ведь это мгновение – мгновение умирания – так важно для нас, что ни с чем его больше и не сравнишь. Это момент истины, когда суммируется все, что собирал в себе, в своем сердце всю жизнь человек, когда определяется с предельной четкостью – где сейчас и каково его сокровище (см.: Мф. 6: 21). Это момент самого серьезного – последнего и оттого еще более серьезного – испытания: с чем будет отходить умирающий в иной мир: со страхом или радостью, с ропотом или благодарением, с молитвой или проклятием? И вопрос тут не только в том, конечно, легко или тяжело будет человеку умирать, хоть и это немаловажно. Вопрос в другом: смирение перед волей Божией, благодарение за все – и за болезнь, и за приближающуюся смерть – могут, вкупе с покаянием, спасти и того, кто жил не вполне исправно. А ропот на Бога, проклинание участи своей способны сами по себе душу погубить.

Как заглянуть в это недалекое в общем-то для каждого из нас будущее, как узнать свое сердце, понять: будем ли готовы к испытанию смертью мы сами? В полной мере это, конечно, невозможно: было бы большой ошибкой, непростительной самонадеянностью полагать, что мы сможем все сказать себе о своем последнем часе заранее. И все же… Все же надо чаще не только вспоминать о смерти, помышлять о ней, но и как бы поставлять себя на этот край здешнего бытия, прислушиваясь к тому, как реагирует и отзывается на это наша душа.

У священника, несущего приходское послушание и по пастырскому долгу своему регулярно навещающего на дому болящих и там же исповедующего, соборующего, причащающего их, появляется со временем некий удивительный опыт. Он, с одной стороны, уникален, а с другой – им можно попытаться поделиться, грех даже этого не сделать.

Видеть, как человек готовится по-христиански встретить смерть, помогать ему в этом приготовлении, напутствовать его перед переходом в вечность… Это труд, насколько важный и ответственный, настолько благодарный и благодатный: во-первых, потому, что милостыня духовная выше милости телесной и от Господа большей заслуживает награды, а во-вторых, оттого, что можешь увидеть: как это бывает, что происходит с человеком при приближении смерти.

Но бывает и так, что умирает человек, которого ты, священник, хорошо знаешь. Умирает не в одночасье, не внезапно, а на протяжении какого-то времени, день за днем. И ты приходишь к нему не только как к твоему пасомому, но и как к тому, кто тебе давно знаком, как к другу. И та внутренняя связь, душевная близость, которые были прежде, становятся крепче, теснее, глубже. И в какой-то момент ты чувствуешь себя проводником, который сопутствует человеку в очень непростом, опасном странствии. Проводником, который, впрочем, не идет до конца, который остается здесь, потому что еще не пришла его пора.

Наступает момент, который ты очень хорошо различаешь – именно благодаря этой глубине и силе связи между тобой и умирающим. Словно черта какая-то проходит, линия проводится, которая отделяет этого человека от всех, кто живет и будет жить. Это то состояние, которое обычно характеризуется коротким и сухим: «Не жилец!» Но это – с физической точки зрения. А важнее то, что чувствует в это время душа человека, начинающая ощущать, как все, связывавшее ее прежде, интересовавшее, занимавшее, мучившее и радовавшее, куда-то отступает, уходит. И сам он – тоже уходит.

И ты тоже это чувствуешь, и тебе дается какая-то поразительная возможность вместе с ним как бы перейти эту черту и, однако, не переходить ее. Это и есть опыт переживания таинства смерти. Ты понимаешь, что есть что-то, что знают сейчас лишь этот человек и ты – и больше никто. Он услышал определение Божие, прозвучавшее о нем: пора уходить, – определение, с которым бесполезно спорить, ведь это не приговор земных врачей, а решение одного-единственного Небесного Врача. И ты тоже это определение услышал.

Как же очевидно тогда становится, что подлинно имеет цену и что нет! В твоем сердце звучит столько раз слышанное: «Ныне житейское лукавое разрушается торжество суеты» (Последование мертвенное мирских тел. Стихиры на целование. Глас 2, стихира 3-я). И слова преподобного Исаака Сирина о том, что мир – величайший обманщик, и обман его познает человек лишь тогда, когда обнажит его мир от всего, что имел он, и вынесет из ворот собственного дома, – тоже звучат. И проникают в тебя так глубоко! Действительно – «до разделения души и духа, составов и мозгов» (Евр. 4: 12).

Человек уходит, а ты остаешься… Ты молишься о нем, переживаешь, надеешься на милость Божию к нему – твоя молитва с ним. Но ты сам – здесь. И ты знаешь, как, наверное, не знал еще прежде, ясно и хорошо, как жить на этом пространстве – до черты, которая однажды отделит от живущих и тебя. И хочешь поделиться этим знанием с теми, кто тебе дорог, да и вообще – кто только может тебя услышать. Делишься и видишь, что трудно это слушающим вместить: не чувствуют они того, о чем ты говоришь, так остро и так сильно. А проходит время, и ты сам перестаешь это так чувствовать. Словно исчезает все куда-то…

Но черта, та, последняя, никуда не исчезает. Она же в сущности уже проведена, это просто мы не знаем, в какой момент и как ее пересечем. Скоро или не скоро… В любом случае – скоро.