Недоверие.

Второе. Ты живешь страхом. Твоя жизнь разделена на до и после. И вот это до и после мне кажется немного не верным. Объясняю.

Мы все (имею ввиду христиан) живем разделенные до и после: до встречи с Господом и после. И вот после этого наступившего "после" мы как после тяжелой операции начинаем учиться заново: учимся сопротивляться боли, учимся жить с ней, ходить и радоваться. Если этого не произойдет, если стремление жить не превозобладает, то больной будет чахнуть и так или иначе умрет (либо в физическом плане - придет смерть, либо он потеряет всякий смысл жизни и будет только скулить и плакать, и требовать особого внимания и будет в тягость...ну в общем выздоровления не будет).

Мне почудилось, что твое " до и после", твоя точка водораздела - это до смерти дочери и после. Отсюда берет начало твой страх: ты страшишься за детей, за мужа, за себя - не дай Бог пережить еще раз такое же, ты боишься за всех, ибо их непонимание может привести к тому же... Т.е. ты круг своих страхов проецируешь на окружение. (Прости. Я могу ошибаться, именно поэтому со страхом пишу тебе ответ. Именно поэтому в муках провела эти дни. Прости меня родная...)

У меня было похожее состояние когда Сережа получил свой диагноз. Страх. Дикий. Животный. Конечно же я была в лучшем состоянии- ибо я могла приложить свои усилия, что-то делать, . Твое же состояние даже осмыслению не поддается ибо для тебя пришел конец.

И вот я предположила, что этим концом ты себя и приговорила.

немного отступлю. когда Сережа заболел и пришло время ложиться на операцию, к этому времени мы завершили все, что можно завершить. Посчитали, прикинули - если что, я справлюсь. (это помимо наших молебнов, благословений, причастий и даже епитимии, которую в Троице-Сергиевой лавре наложили на Сережу - это отдельный разговор - епитимия раковому больному. Как мы ей потом радовались..). Мы с ним попрощались - потому что приняли волю Господа - это Он был вправе решать кому, когда, какое время. Значило это равнодушие? нет, моя девочка. Это было признание.

Так вот ты должна пройти через признание. И воли Господа. И воли своей девочки ( да помилует ее Господь и подаст ей свое и прощение и утИшение). И своего права жить и молиться о ней. И права других жить своей волей. И право других ошибаться, страдать и мучаться. Ты слепая. И это тоже надо знать. Слепая от страха, слепая от любви, слепая от желания всех спасти. Ибо ты не видишь, не можешь видеть и знать воли Божией. Но хочешь Господу подсказать...хочешь что-то изменить в Его решении. А ведь Он слышит тебя и не может тебе не открыть дверь, в которую ты стучишь. И по молитвам твоим дается. А правильно это или нет ты не знаешь.

Вот я и осмелилась предположить, что твое до и после связано с горестным уходом твоей девочки, но не с радостным приходом в твою жизнь Господа. И поэтому столько уныния и страха терзает тебя. Но это терзание и есть бесы. Они тонко тебя подцепляют на этом, улавливают, и ты становишься в их руках орудием, который дерзает о чем-то или о ком-то молить Господа. (Господь будет тебе это попускать ибо это твоя воля).

Что же делать? Учиться.

Вернемся к слову равнодушие.
О чем оно? сплошная туманность в этом слове. Равная душа? Ровная душа?
Я представляю качели. Обычные детские качели для двоих, где по одну сторону садится человек и на другую сторону. и качают друг друга. Теперь представляю на одной стороне зло. на другой добро. Вот для меня равнодушие - это то, что посредине. При этом качели уравновешены - стоят ровно. В жизни такого нет, как нет абсолютного нуля. Даже неровное дыхание способно изменить ровность качелей. Поэтому для меня равнодушия не существует. Хотя бы микрон, но в человеке есть добра и зла. А значит качели будут склоняться в ту или иную сторону. Поэтому нельзя бояться быть равнодушным - не получиться, как ни старайся. А вот стремиться наполнять себя нужно.

А вот что твориться внутри тебя:

Цитата :

К сожалению, мы не знаем сами часто, чем наполняем свои сосуды. Мне кажется, Серафим Саровский- сосуд чистый, куда влито было Слово, не смешаное ни с какой мутью. А у многих - такой компот...как у меня, например.)))
И что делать?

И правильно и не правильно.
Мы точно знаем, когда мы делаем добро: любовь, молитва, причастие, физический труд и т.д.
И точно не знаем, к добру или к худу молитва о других, причастие без подготовки, без осмысления (очень хорошо вы начали на эту тему беседу по статье Ткачева. Еще раз рекомендую почитать Уминского.), т.е. микроны добра могут быть причиной зла.
А ты в своих желаниях спасти других, защитить их, свои микроны якобы добра в какую корзину положишь? - Не знаешь. Это только Богу ведомо.
Поэтому тебе все твердят - не нужно усиленно молиться за других. Молитвенного дыхания - микрона души твоей достаточно, чтоб Господь услышал тебя и сотворил ко благу. И если ко благу будет страдание, болезнь и даже смерть, то как ты узнаешь, что это произошло по твоей молитве? Ты будешь по прежнему скорбеть, не зная ни истинных причин, ни значения , этих болезней и страданий.
Оставь Богу Его произволения о людях. Он их любит больше чем ты, ибо Он и есть любовь. И хочет их спасти. И в отличии от тебя, знает как.

Чтоб закрепить живой картинкой - представь себе еще такую вещь : ты подходишь ко всем и говоришь: "мне вас так жалко...мне вас так жалко". Да еще и плачешь.. ( а ведь это как правило и происходить в душе, живущего страхом). И что скажут все? - Они уйдут от тебя. Они не примут жалости, им она будет неприятна, как тебе были неприятны слова тех, кто хотел как-то выразить свое сочувствие твоему горю.

А теперь представь - ты им говоришь: "Я вас люблю. Очень! Всем Сердцем!" Люди оживут, всем сердцем потянутся к тебе. Но лишь в начале. Потом одни уйдут (тоже надоели восторженные писки). Другие возгордятся, затщеславятся. Т.е. даже явная любовь, явное желание добра людям будет не полезно.
Поэтому говорю то, с чего начала - ты широко шагаешь. Тебя заносит. Поэтому ты и не понимаешь.

Научись жить микронами. Оценивай на вздохе СЕБЯ. о ком-то помолиться - молись. О ком-то поплакать плачь. но так, чтоб твоя молитва и плачь не вынуждали Господа менять лечение - упаси Боже, это же и есть неприятие воли Его.

Теперь самое страшное для меня. Хуже нет заочного диалога, когда слепо о чем-то судишь. Убей меня Оля, если почувствуешь, что я делаю тебе больно.

Скажи Господу спасибо за все: и за смерть дочери тоже. Смерть эта сделала тебя голой: Заставляет жить с телом без кожи, с вечно не заживающей раной. Но благодаря этому ты стала совсем другой. Ты стала любимейшей дочерью Господа - животрепещущей, чувствующей микроны боли этого мира, ты стала молитвенницей, ты стала слышашей, ты стала другой - ты заново родилась ДЛЯ ГОСПОДА.

Это твоя жертва Богу, как пожертвовала мать София. И когда ты примешь смерть дочери и возблагодаришь за нее, то ты станешь вольной причастницей такой жертвы. И тогда точка твоего водораздела встанет на место - до Господа и после Господа.

И напоследок. Прости родная, что я осмелилась писать о том, о чем не смыслю. Поэтому я не стала писать в личке, чтоб всем миром это если что поправить.

Говорят, что православная семья должна жить так, чтобы в любую минуту ей было бы не стыдно пригласить к себе Христа. Это кажется недостижимым, и в то же время не должно быть иначе. Но мы, воцерковляясь, продолжаем ссориться, раздражаться, настаивать на своем…

Нет, есть, конечно, семьи, где уже не в первом поколении живут церковной жизнью,— там не способны даже повысить голос при разговоре друг с другом, там не принято выражать недовольство бытовыми неудобствами. Но о таких семьях чаще приходится лишь читать в книгах: читать… и тихонько завидовать. А у нас, увы, все совсем по-другому. До рукоприкладства и грубых выражений, конечно, не доходит. И из дому мы не уходим (разве оденем пальто и постоим немного в коридоре под вешалкой под увещевания детей: «Не уходи, мамочка, мы больше так не будем»). Конечно, это комично,— но на самом-то деле это очень плохо. Плохо, что нас не слушаются дети, что сами себе позволяем импульсивные поступки. Где же наше смирение? Самое обидное, что образ смиренного человека уже принят нами, принят всей душой — но смиряться все никак не получается, особенно в мелочах.

Иногда я восхищаюсь, как по-христиански вели себя в тех или иных внутрисемейных конфликтных ситуациях люди старшего поколения. И вдруг понимаю — а ведь большинство из них не считали себя православными, жили, как все советские люди, даже крестов не носили. Видимо, дело в том, что их поколение еще не утратило духовную и душевную связь с воспитанными в православной среде предками с их генетическим стремлением избегать конфликтов, уступать ближнему — да и дальнему тоже. И вспоминается мне бабушка моего мужа, мариупольская гречанка, родившаяся в самом начале прошлого века. Она выросла в верующей благочестивой семье, рано осиротела, но помнит, что ее мама сама разносила «субботнее» молоко (у них была своя ферма, мельница, большое хозяйство) по бедным домам.

Жизнь прошлась по бабушке, что называется, «катком»: можно роман писать. Много страшного, чего мы не вынесли бы никогда. Креста я на ней не видела, о Боге она не говорила. Куличи на Пасху, пение пасхального тропаря — это было, но скорее по укоренившейся, очень дорогой привычке, связывающей с безвозвратно ушедшим прошлым. Но по своему образу жизни, поступкам она была настоящей христианкой. Первое, что поразило меня при знакомстве,— ее готовность полюбить меня как родную: сразу, без оговорок и пристального критического изучения — просто потому, что меня выбрал ее горячо любимый внук. Не было человека, в котором Любовь Ивановна не могла бы найти хоть что-то хорошее, а если и говорила о недостатках, то все равно чувствовалось, что она готова терпеть его немощи, заботиться о нем. Нечего и говорить, каким авторитетом она пользовалась; как ее любили и считали родной даже чужие люди. Я всегда поражалась ее изобретательности, когда возникали конфликтные ситуации; можно было даже говорить о некой хитрости, но о хитрости особой, которая скорее — мудрость. Изобретательность эта порождалась горячим желанием сохранить мир в доме, ее любовной и деятельной заботой. О чем-то умолчать, переключить внимание, задобрить вкусненьким, просто промолчать она умела, как никто. При этом она не была беспринципным человеком: обо всем у нее было свое собственное мнение, и она никогда не беспокоилась, совпадает ли оно с мнением окружающих.

Я часто задумываюсь о том, что наша главная сегодняшняя проблема — в оторванности от традиции православного уклада жизни, образа мыслей. Мы пришли в храм, к Богу, часто совершенно неразвитыми душевно (а чаще, именно из-за этой неразвитости, потерпев крах в отношениях с людьми) и восприняли лишь внешнюю сторону церковной жизни. Мы носим платочки и длинные юбки, крестимся на храмы, водим детей в воскресные школы — и при этом не всегда умеем поздороваться по-человечески. То же и в наших семьях: вешаем на стены иконы, говорим и слушаем только «про духовное» — но оно, это «духовное», так и остается лишь на наших языках, не наполняет душу, не меняет нас в чем-то главном. Где-то я прочитала, что человек вначале обязан наполниться душевно — и лишь потом, если Богу будет угодно, Он преобразит наше душевное в духовное. Если Богу будет угодно! Есть о чем задуматься. Может, мне или вам суждено остаться душевными людьми до самой смерти — а мы вообразили себя духовными. Судим, навешиваем ярлыки, в том числе и на своих ближних…

В первую неделю Великого поста я пришла домой после богослужения с чтением «Великого покаянного канона» святителя Андрея Критского. Мы сели ужинать, ребенок попросил чаю, и я вдруг завелась на тему: «Почему это почти 15-летний мальчик ничего не хочет сделать сам — только «подай» да «принеси», «налей чаю», «отрежь хлеба», «подай нож»…Сколько же можно?» Упреки были справедливыми, все это понимали. Но, пока я высказывалась, мой муж молча встал и налил сыну, «почти 15-летнему мальчику», чай. Он, муж то есть, после работы не пошел на покаянную службу, а банально сидел за компьютером — изучал последние новости; да и в храм не так часто ходит, и причащается всего 2–3 раза в год. В общем, не такой «православный», как я. Но, честно говоря, мне было стыдно и перед мужем, и перед детьми. И вдруг вспомнилось, как один невидимый собеседник на православном сайте, неправильно поняв мою реплику о том, что наши кресты легкие (я-то имела в виду: даны нам по нашей немощи), эмоционально ответил мне, что, если я считаю свой крест легким, значит, я сама — чей-то крест. Надо же, я — чей-то крест! Никогда о себе в таком ключе не думала. А ведь, действительно, крест — и для мужа, и для детей. Но мы ведь чаще думаем, что это они — наш крест, разве не так? Может, именно в осознании этого и лежит ключ к преодолению конфликтов в семье?

…А в целом, наверное, все не так уж безнадежно. Потому что, воцерковляясь, мы вряд ли будем «не разговаривать друг с другом» по три дня; не ляжем спать, не примирившись; первыми попросим прощения. Мы прибегаем к молитве, учимся нерешаемые проблемы воспринимать как волю Господа. Смиряемся перед тем, что дети не такие, как нам хотелось бы. Учимся доверять Богу больше, чем себе. И даже, если случаются шумные выяснения отношений, они не ожесточенные и больше похожи на старое доброе итальянское кино, чем на постперестроечный боевик. И это хороший признак, особенно, если сравнить с тем, что было раньше.

Елена Гаазе

Газета "Православная вера", № 10 (438), май, 2011 г.
Елена Гаазе